КОШКИ (сказка)

© Александр Мазанов

Быль эту моему деду его дед еще рассказывал, а тому – прадед. Наши кошки в древности, как и люди, ума не занимали. А коли влюблялись друг в друга, так уж надолго – почитай что на всю жизнь. И ведь жили хорошо: всегда поесть на столе было, выпить. Котят, понимаешь, ростили на радость себе, на пользу ораве кошачьей. И все бы ниче, да кошка какая-то заморская появилась среди наших да туману напустила: дескать, не так живете! Скучно у вас, не интересно. У нас, мол, у каждого кота по несколько жен, да кошка каждая мужиков разных на всякий день имеет, и веселье да радость от этого великие происходят. Наболтала, нагнала смури-то, да и пропала. А кошки – они ведь как бабы наши, на моду-то падки – давай котам своим в уши дуть: мол, за мышами с тобой, на сене покувыркаться – опять же с тобой. Надоело! С другими котами пожить хочу. Бурчали, бурчали так кошки, а коты терпели, только усы топорщили. Да не выдержал один, приласкал свою благоверную когтями-то по морде, а за ним и другие – своих. Долго тогда кошки с исцарапанными харями ходили. Тут и незамужние уши да хвосты поприжимали. Да времечко-то не стоит. Поутихли коты, царапины на кошачьих мордах зажилили. Молодежь опять резвиться начала, да с оглядкой на старших – мол, ну как всыплют опять, теперь уже нам. И была средь их кошка одна, молодуха, киска совсем, так себе кошчонка, как говорится – ни шкуры, ни хвоста. Мордочка маленькая, уши огромные, сразу видно – плутня! Одни глаза – только и было на что посмотреть. Несколько молодых котов даже поцапались из-за глаз-то этих. Да драки меж котами – дело обыденное, привычное. А только стали обращать внимание на странности, с кошкой происходившие. Как с новым котом гуляет, так новая шкура у нее. Будто перелиняла. А в ту пору-то кошки не часто линяли: только замуж когда выйдет или котенка родит. Ну, а коты – те и подавно в одной шкуре ходили. А эта…. Думали, заболела, может, да пошептались меж собой коты молодые, что с ней гуляли. Тут оно наружу-то все и выплыло. Шарахаться стали от нее коты не женатые, а замужние кошки сразу на место ей мозги вправили: чтоб на женатых и смотреть не могла! Да еще и Линучкой прозвали, – линяет, мол. Так бы эта гулена одна и осталась, кабы не Котейка один пришлый. Увидел Линучку, влюбился….Как в болоте увяз. Старые-то коты головами только качали: “Ох, не в добрый час, не в добрый пожаловал он к нам. Непутевая ведь она. Погибнет Котейка”. А неженатые коты все уговаривали: “Брось ее, намаешься!” И на гулянки приглашали, и молодух приводили – ну, одна краше другой – только выбирай. “Нет, - говорит, - Ее одну лишь люблю, с ней и жить буду!” И оженился. Снова поменялась шкура у Линучки. А как же! Замужняя ведь кошка, по закону все. Долго ли, коротко ли, а опять у кошки Линучки шкура меняться начала. Ну, думали, загуляла! Ан нет, гляди-кось: пузо разбухло – видать, рожать будет. Порадовались родные: одумалась, остепенилась. Еще сколько-то времени прошло. Котейка с Линучкой вроде хорошо живут, котенка уж ростят. А котенок-то милехонек, не в ее страшилову породу! Ну, прям кот-отец, только маленький. И все бы прекрасно, да шипеть начала Линучка на Котейку. Че ты, мол, все воробьев, да воробьев таскашь. Другие-то вон кошкам своим и мышей приволакивают, а где и мясца урвут! Иди-кось, поохоться! А Котейка-то и рад жену молодую ублажить: и в подпол-то он за мышами, и в погреб – за мясом. А коль котенка потешить, так тут под стать ему и не ищи – не найдешь! На усах, как на балалайке сыграет, на пузе, как на барабане, отстучит, да еще и спляшет. Картина! Котейка скоморошничает, котенок смехом заливается, ровно колоколец серебряный, а там, глядишь, и Линучка улыбнется. Ну, все хорошо! Да время-то на месте не стоит, жизнь-то идет. Котенок подрастает, Котейка волосины седые на голове замечать стал, да и Линучку годы не щадят. Мордочка вытянулась, заострилась, хвост облысел. Ну, смехота.…А Котейка все сильнее к супружнице своей привязывается. Плевать что страшненькая, зато своя, родная. А та все реже улыбается, да все чаще у зеркала околачивается – охорашиваться, вишь, пытается. Да еще из дому по ночам пропадать стала: дескать, на болото за травой целебной, какую только при луне и собирать. Мол, погрызешь ее а шерстка-то и обновится. Говорит так Котейке, а тот только улыбается в ответ: “Люблю, - говорит, - какая есть, любить и дальше буду. И ни какой другой кошки мне не надо”. Вот так-то вот. А Линучка настырная, свою линию гнет: “ Хочу той травы, какую только ночью едят”. Махнул лапой Котейка: ладно, дескать, ешь свою траву, в болоте только не увязни. А та и рада стараться, чуть не каждую ночь на болоте пропадать стала. Не скажу вам, что за траву она там искала, но шкура у нее постепенно выправилась, хвост распушился, лапы в белые носочки оделись. Похорошела кошка, ничего не скажешь. Видать, действительно, важная трава на болоте том водилась. А Котейка-то разохотился как! Дома и мыши, и мясо, и птица какая никакая, да и рыбку полавливать начал – котенка полакомить с женой, да и самому разговеться, сладенького поесть. Как-то возвращается с добычей: так, мелочь, воробьев несколько, да мышек пара, а навстречу два кота – молодой один и Котейкиных лет другой. И оба нализавшихся валерьянки в уматинушку. “Привет, мол, Котейка, твою-то ночью с тем видели, а ранее и с другим. Ты, дескать, проверь, куда она ночами бегает”. “А нечего и проверять, - Котейка-то отвечает, - известно куда – за травой целебной, которая шкуру выправляет”. “Дурак ты, Котейка, - коты говорят. – Нет у нас в округе такой травы, нету, как и не было”. Сказали так и пошли восвояси. Валерьянку ли допивать, по кошкам ли, не знаю. А только Котейке шибко не по нутру речь-то котовья пришлась. Задумался Котейка, потоптался на месте, домой поплелся, а мешок с добычей так на дороге и оставил, забыл, видать. Пришел, в горницу заходит, а там Линучка – ну вся извертелась перед зеркалом. Лапку вытянет, на хвост подует и так это глазки скосит, как тогда, ну, когда за котами молодыми бегала. Заметила Котейку, смутилась, да только виду-то не подала, а давай шипеть: “Ты где, мол, лазил лодырина? Без добычи почему?” Тот-то обычно отшучивался, на смех все сводил, а тут нет, стоит, понимаешь, в дверях, смотрит хмуро и говорит: - “Пойдем на болото, траву хочу посмотреть, какую ты ночами ешь”. А у самого шерсть дыбом, хвост по бокам бьет, и из глотки рык утробный, того и гляди, прыгнет да в клочья разорвет! У Линучки от страх аж глаза побелели. Уши прижала, в угол забилась, шипит оттуда: “Так и знала, что кто-нибудь надоумит тебя. Да только не думала, что ты, дурень, так долго с рогами красоваться будешь. И до тебя коты были, и с тобой, да и после будут. И дурака такого же найду!” Не снес Котейка речи эти паскудные, подскочил к Линучке, мазнул когтями-то по наглой морде, мазнул еще, чуть глаз не вынес, нагадил в угол, да и оставил благоверную вопить да причитать. А сам к друзьям валерьянку лизать подался, облом великий запивать, злость глушить. Жалко Котейку! Как котенка да жену вспомнит, да как все бы хорошо быть могло, подумает, так в лавку за валерьянкой, а она ведь, слышь, для них-то, котов, почище будет, чем водка для нас, людей. А Линучка – так та ничего – раны на харе залечила, успокоилась, да уж и нового кота завела. Обхаживает, как родного….Котейка тоже может вдовицу какую и найдет, коль пить перестанет. А пока так мается. Можно понять его, можно….Да и Линучку тоже можно понять – все-таки божья тварь, живая…. Хотя, тварь – она тварь и есть. Хоть и божья.